Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно]
— Бодрись, Глаша, бодрись… Теперь кто взглянет к нам в купе — сейчас будет видеть, что мы вооружены, что мы приготовившись. Тоже ежели и разбойник увидит револьвер, так еще подумает: нападать или не нападать.
— Ты уж, пожалуйста, только не спи, — упрашивала жена.
— Какой тут сон! До сна ли мне теперь?
У двери с наружной стороны кто-то закопошился, что-то звякнуло, блеснул огонек. Николай Иванович вздрогнул. Глафира Семеновна побледнела и забормотала:
— Господи, спаси и помилуй! Возьми, Николай Иваныч, револьвер хоть в руки. Возьми скорей.
Николай Иванович протянул руку к револьверу. В это время спустилось стекло купе, и в отворенное окно показалась голова кондуктора.
— Bitte Fahrkarten, mein Herr[1], — проговорил он.
Николай Иванович, держа в одной руке револьвер и как бы играя им, другой рукой подал кондуктору билеты и не сводил с него глаз. Кондуктор покосился на револьвер и пробормотал:
— Jetzt können Sie bis Verniers ruhig schlafen[2].
— Видишь, видишь, какая подозрительная рожа! — заметила Глафира Семеновна.
— Действительно подозрительная, — согласился Николай Иванович.
Разбойник
Беспокойство супругов о том, что они могут быть ограблены в купе разбойниками, все усиливалось и усиливалось и, наконец, дошло до крайних пределов, когда во время минутной остановки на какой-то станции дверь купе отворилась и в ней показалась гигантская фигура с дымящейся короткой трубкой во рту, в широкополой шляпе с тетеревиным пером, в венгерке и с охотничьим кинжалом за поясом. Фигура в одной руке держала серый непромокаемый плащ, а в другой — ружье в чехле. Глафира Семеновна пронзительно взвизгнула и инстинктивно бросилась от фигуры к противоположной двери купе. Отскочил к другой двери и Николай Иванович, забыв даже захватить лежавший на диване револьвер. Он был белый как полотно и силился отворить изнутри дверь, чтобы выскочить из купе, но дверь была заперта снаружи.
— Кондуктор, хер кондуктор! — закричал он не своим голосом, но глас его был гласом вопиющего в пустыне; фигура влезла в купе, захлопнула за собою дверь, и поезд снова помчался. Глафира Семеновна тряслась как в лихорадке, на глазах ее были слезы. Она жалась к мужу и шептала:
— Разбойник… Тот самый разбойник, который уже заглядывал к нам в купе на одной из станций. Что нам делать? В случае чего я буду бить стекла и кричать.
Фигура «разбойника» заметила, что она напугала супругов, и, вынув изо рта трубку, рассыпалась в извинениях, мягко заговорив по-немецки:
— Bitte, entschuldigen Sie, Madame, dass ich Ihnen gestört habe. Bei uns is Coupe ist furchterlich besetzt[3].
Супруги ничего не поняли и молчали.
— Вы спали и испугались? — осведомилась фигура по-немецки и прибавила: — Да, я так внезапно вошел. Пожалуйста, извините и успокойтесь.
Ответа не последовало. Супруги не шевелились. Фигура не садилась и продолжала по-немецки:
— Пожалуйста, займите ваши места.
— Глаша, что он говорит? Он денег требует? — спросил Николай Иванович жену. — Ежели что — я выбью стекло и выскочу…
— Нет… не знаю… Он что-то кланяется, — отвечала та, заикаясь.
— Вы русские или поляки? Вы не говорите по-немецки? — не унималась фигура, услыша незнакомый говор супругов и не получая от них ответа. — Ах, как жаль, что вы не говорите по-немецки!
И фигура стала приглашать их садиться жестами. В это время Николай Иванович заметил у бедра фигуры двух висящих вниз головами убитых диких уток и, сообразив, приободрился и проговорил жене:
— Кажется, это не разбойник, а охотник. Видишь, у него утки…
Отлегло несколько от сердца и у Глафиры Семеновны, и она, пересилив страх, отвечала:
— А не может разве разбойник настрелять себе уток?
— Так-то оно так… Но смотри… У него лицо добродушное, даже глупое.
— Тебе кажется добродушным и глупым, а мне страшным. Пожалуйста, будь наготове и не спускай с него глаз. Где же твой револьвер? — вспомнила она.
— Ах да… — спохватился Николай Иванович. — Вон револьвер, лежит на диване около того окошка.
— Воин! В минуту опасности забыл даже и о револьвере.
— Что я поделаю с этим револьвером супротив его ружья! — шептал Николай Иванович.
— Да ведь у него ружье в чехле.
— В чехле, да заряжено, а ты ведь знаешь, что мой револьвер без патронов.
— Все-таки возьми его в руки… Ведь никто не знает, что он незаряжен. Возьми же.
— Я, Глаша, боюсь подойти. Смотри, у этого черта какой нож за поясом.
— Так ведь и у тебя есть ножик. Куда ты его задевал?
— Я, должно быть, впопыхах уронил его под скамейку.
— Ах, Николай Иваныч! Ну можно ли на тебя в чем-нибудь понадеяться! Ты хуже всякой женщины.
— Да ведь я, душечка, в военной службе никогда не служил.
— Подними же ножик.
— Где тут искать! Я, душенька, боюсь даже и наклониться. Я наклонюсь, а этот черт как хватит меня!.. Нет, уж лучше так. Сама же ты говорила, чтоб не спускать с этого разбойника глаз. А то нет, это положительно не разбойник. Смотри, он вынул из сумки грушу и ест ее.
— Да ведь и разбойники могут есть груши. Это не доказательство. Все-таки ты держи ухо востро.
— Да конечно же, конечно же… Я, Глаша, сяду. Ведь уж все равно, что стоя, что сидя…
И Николай Иванович, не спуская глаз с «разбойника», медленно опустился на диван около того окна, где стоял. Косясь на незнакомца, села и Глафира Семеновна. «Разбойник» взглянул на нее и ласково улыбнулся.
— Успокоились? — спросил он по-немецки. — Ах, как мне жалко, что я напугал вас во время сна.
— Тебя задирает, — прошептал жене Николай Иванович, не поняв, разумеется, что сказал «разбойник», и спросил ее: — Не понимаешь, что он бормочет?
— Откуда же мне понимать!
Не спускали с «разбойника» глаз супруги, не спускал с них глаз и «разбойник». Сидели они в разных углах купе. Минуту спустя «разбойник» достал из сумки две груши, протянул их на своей ладони супругам и с улыбкой произнес: «Bitte». Глафира Семеновна съежилась, еще сильнее прижалась к уголку вагона и не брала. Николай Иванович протянул было руку, но жена остановила его:
— Не бери, не бери… Может быть, отравленные груши, чтобы усыпить нас.
— Ах, и то правда, — отдернул руку Николай Иванович. — А я хотел взять, чтобы не раздразнить его.
«Разбойник» не отставал, сидел с протянутой ладонью, на которой лежали груши, и повторял:
— Bitte, bitte… Ohne Ceremonie[4]…
— Я, Глаша, возьму, но есть не буду, — сказал Николай Иванович взял грушу и кивнул «разбойнику», пробормотав:
— Данке…
«Разбойник» помолчал немного и опять произнес по-немецки:
— На следующей станции я освобожу вас от своего присутствия. Я буду уже дома.
Супруги, разумеется, ничего не поняли из его слов. Он все-таки показал им на уток и пробормотал по-немецки:
— Вот везу жене. Это мой охотничий трофей. In Ruszland giebt es solche Enten?[5] — задал он вопрос, поясняя жестами, но его все-таки не поняли и оставили без ответа.
Поезд уменьшил ход. «Разбойник» засуетился, схватил ружье, непромокаемый плащ и стал собираться уходить.
Глафира Семеновна приняла это за угрозу и воскликнула:
— Коля! Коля! Хватай скорей свой револьвер.
Николай Иванович потянулся и быстро схватил револьвер, который лежал, прикрытый носовым платком, на противоположном конце дивана. «Разбойник» улыбнулся и пробормотал по-немецки:
— А! Тоже с оружием ездите. Это хорошо по ночам…
Поезд остановился. «Разбойник» поклонился супругам, еще рассыпался в извинениях и вышел из купе.
— Ну, слава богу! — воскликнул Николай Иванович, когда они остались в купе без «разбойника». — Провалился! Ах, как он напугал нас, а ведь на тебе, Глаша, лица не было.
— Ты ничего? Да ты хуже меня! — попрекнула его жена. — Ты даже оружие забыл схватить в руки.
— Ну, пес с ним. Слава богу, что ушел. Вот охотник, а как похож на разбойника.
— Погоди радоваться-то. Может быть, и разбойник. Да нечего торжествовать, что и ушел. Очень может быть, что он влез к нам, чтоб высмотреть хорошенько нас и купе, а уже на следующей станции влезет к нам с другими разбойниками, — заметила Глафира Семеновна.
— Что ты, что ты, Глаша! Типун бы тебе на язык! — испуганно проговорил Николай Иванович и перекрестился.
А поезд так и мчался во мгле непроглядной ночи.
Франсе и Рюсс — ами
Невзирая, однако, на тревожное состояние Николая Ивановича и Глафиры Семеновны, сон сделал свое дело, и они задремали на несколько времени, хотя и дали себе слово не спать. Первой проснулась Глафира Семеновна и даже испугалась, что спала. Она проснулась от остановки поезда на станции. Стучали молотками, пробуя колеса, перекликались рабочие, и уж перекликались на французском языке, как показалось Глафире Семеновне. Она открыла окно и стала прислушиваться — да, французский язык. Немецкого говора не слыхать, он исчез; исчезли откормленные, лоснящиеся физиономии немецких железнодорожных служащих, исчезли немецкие фуражки и заменились французскими кепи, появились французские бородки на тощих лицах, и на станционном здании красовались уже французские надписи. Первым, что бросилось Глафире Семеновне в глаза, была надпись: «Buvette».
